Автор: 
«Прости, народ православный. Отпусти мне, в чем я согрубил перед тобою. Прости, народ православный!» Так очевидцы, присутствовавшие при казни Емельяна Пугачева, передают последние его слова. Ничего дерзкого, ничего угрожающего.
Пугачева ожидала казнь действительно лютая. «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь», – определил суд, заседавший в московском Кремлевском дворце под новый, 1775 год. А сама казнь была назначена на 10 января (21-е по современному стилю).
О внешнем виде в последние минуты жизни еще недавно грозного разбойника и самозванца сохранились такие описания очевидцев.
Поэт И.И. Дмитриев: «Я не заметил в лице его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные, и небольшую бородку клином».
Писатель, философ и ученый А.Т. Болотов: «Вид и образ его показался мне совсем несоответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид, ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случилось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: «Боже мой! до какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!»».
И Болотов, и Дмитриев описывают поведение Пугачева перед казнью сходно: «почти в онемении, и сам вне себя, и только что крестился и молился», «с непокрытой головою, кланялся на обе стороны, пока везли его».
Кстати, о переменах, происшедших в облике грозного предводителя крестьянского восстания, сообщал императрице Екатерине II накануне суда генерал-прокурор Сената князь А.А. Вяземский: «Как Пугачев примечен весьма робкого характера, почему при вводе его пред собрание сделано оному было возможное ободрение, дабы по робкости души его не сделалось ему самой смерти». «Он уже не тот стал, которым был, и, при всем злодействе своем, смягчает состоянием своим всех досаду», – писал о Пугачеве П.С. Потемкин графу П.И. Панину. Так ли это было на самом деле, сказать трудно. Свидетельства о последних днях Пугачева нам остались лишь от его потенциальных жертв – дворян и приближенных Екатерины II. При этом похоже, что сама императрица выступала в качестве верховного имиджмейкера для обезвреженного бунтовщика. 29 декабря 1774 года, то есть накануне суда, русская императрица писала Вольтеру: «Маркиз Пугачев, о котором вы опять пишете в письме от 16 декабря, жил как злодей и кончил жизнь трусом. Он оказался таким робким и слабым в тюрьме, что пришлось осторожно приготовить его к приговору из боязни, чтоб он сразу не умер от страха». «Маркиз Пугачев», – столь иронично просвещенная императрица представляла своего псевдосупруга не только Вольтеру, но и барону Фридриху Мельхиору Гримму: «Маркиза Пугачева везут теперь из Симбирска в Москву, связанного, окрученного словно медведя, а в Москве его ожидает виселица».
Преданный своими же сподвижниками Пугачев был арестован 8 сентября 1774 года, а 15 сентября доставлен в Яицкий городок. 1 октября под конвоем команды во главе с А. В. Суворовым Пугачев был привезен в Симбирск, где его допрашивали с пристрастием. Но по свидетельству П.С. Потемкина, главного следователя по делу Пугачева, за пять дней допросов от главного бунтовщика так и не удалось получить необходимых показаний и полного раскаяния. 25 октября Пугачева и его ближайших соратников отправили в Москву. Это была финальная точка его последнего путешествия. В старой русской столице по делу Пугачева было начато основное следствие. Существует исторический анекдот о том, как Пугачеву все-таки развязали язык. Случилось это будто бы уже в Москве, куда был специально отправлен для организации следственных дел обер-секретарь Тайной экспедиции С.И. Шешковский. Направлен был неспроста, поскольку, как считала сама императрица, «тайных дел выведчик» Шешковский «особливый дар имеет с простыми людьми и всегда весьма удачно разбирал и до точности доводил труднейшие разбирательства». И свой дар этот екатерининский «важняк» не замедлил проявить. Узнав, что грозный бунтовщик имеет слабость до чеснока и лука, Шешковский предложил ему обед. Пугачев принял приглашение. Первым блюдом была подана холодная солонина с чесноком. «А! Я великой охотник до этого», – якобы сказал Пугачев. «И я также», – подхватил тему Шешковский. После луково-чесночного обеда Пугачев выложил признательные показания, примолвив: «За твое угощение чувствительно благодарю, и открою тебе то, чего бы не открыл и тогда, когда бы вся моя жизнь была истощена в пытках». Анонимный публикатор этого анекдота завершает повествование такой сентенцией: «И самые злодеи, для которых нет ничего священнаго, и которые, не страшась угрызений совести, чувствуют снисхождение к себе других, и чтоб изъявить им свою благодарность, делают то, чего бы никогда не сделали, хотя бы стоило им и самой жизни».
Верить этому анекдоту или нет, решайте сами. Ясно одно: с плененным бунтовщиком и самозванцем работали тщательно и работали серьезные люди. Сам А.В. Суворов, сопровождавший Пугачева из Яицка в Симбирск, «с любопытством расспрашивал славного мятежника о его военных действиях и намерениях». Так, по крайней мере, пишет Пушкин в «Истории Пугачева». Но финал «бунтовщика и самозванца» был неотвратим.
Рано утром 10 января в камеру Пугачева явился протопоп Казанского собора Феодор и причастил заключенного. Конвойные вывели закованного в кандалы Пугачева во двор, а затем посадили в сани с высоким помостом. На задней скамье расположился начальник конвоя, а напротив – два священника, которые по пути к месту казни должны были увещевать Пугачева к раскаянию. Народ стал собираться на Болотной площади уже на рассвете. Эшафот был загодя оцеплен полицейскими частями, а также присланными в подкрепление гарнизонными пехотными полками. Войска с трудом сдерживали напор толпы: день был людный, субботний. Любопытствующие заполонили всю площадь, окрестные улицы и переулки и даже Большой Каменный мост. Особо рисковые забрались на крыши домов и кровли церквей. Уже знакомый нам А.Т. Болотов отмечал, что «дворян и господ пропускали всех без остановки». И далее делал такое примечательное заключение: «… и как их [дворян] набралось тут превеликое множество, то, судя по тому, что Пугачев наиболее против их восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем».
Когда караван саней с конвоем проехал Воскресенский мост через Неглинную (район современной Манежной площади у Иверских ворот), Пугачев встал и принялся кланяться, прощаясь с народом. На Болотной у эшафота сани остановились, и конвойные повели Пугачева вместе с его соратником Афанасием Перфильевым на помост. Следом по лесенке на помост поднялись священники, палачи, судейские чиновники и приставы. Помимо Пугачева с Перфильевым осужденных по этому делу было еще несколько человек: тех, кто были приговорены к смерти, поставили у плах и виселиц, а приговоренных к экзекуции — у деревянных перекладин. Судейский чиновник прочел обвинительную «сентенцию». Долгое чтение приговора Пугачев слушал «почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился». Затем священник благословил осужденного и произнес слова увещевания. Вот тут-то Пугачев и произнес свои последние слова: «Прости, народ православный…». При этом он крестился и клал земные поклоны, обратясь к Кремлевским соборам. Затем палачи сняли с Пугачева кандалы и бросились его раздевать: «сорвали белый тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтана». Дальнейшее произошло очень быстро: Пугачев «всплеснул рукавами, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе; палач взмахнул ее за волосы». Так описывает смерть «бунтовщика и самозванца» Иван Дмитриев.
Однако наблюдательный А.Т. Болотов заметил в процедуре казни нечто странное: «вместо того, чтоб в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему голову». В видимой растерянности был и московский обер-полицмейстер Н.П. Архаров: «Ах, сукин сын! Что ты это сделал!», – яростно попрекал он палача. Затем раздалась команда: «Ну, скорее – руки и ноги!» И как пишет далее Болотов: «В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах…» В итоге в тот день на Болотной площади были четвертованы Пугачев и Перфильев, а трое их подельников – Шигаев, Подуров и Торнов – повешены, остальные подвергнуты экзекуции. Но были еще и помилованные. О них пишет А.С. Пушкин в «Истории Пугачева»: «Помилованные мятежники были на другой день казней приведены пред Грановитою палату. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы».
В тот же день, 11 января, в реляции А.Г. Потемкину князь Вяземский описывал последние минуты жизни казненных: «Пугачев был в великом раскаянии, а Перфильев и Шигаев толиким суеверием и злобою заражены, что и после увещевания от священника не согласились приобщиться. Перфильев же и во время экзекуции глубоким молчанием доказывал злость свою. Однако, увидев казнь Пугачева, смутился и оторопел». Пушкин в примечании к «Истории Пугачева» сообщает, что «по словам других свидетелей, Перфильев на эшафоте одурел от ужаса; можно было принять его бесчувствие за равнодушие». Однако странное поведение А. Перфильева объясняется довольно просто: он был раскольником и общаться с «никонианским» попом не собирался даже перед смертью. Останки Пугачева были сожжены вместе с эшафотом и теми санями, на которых его везли на казнь. А князь Вяземский всеподданнейше доложил императрице о завершении «пугачевского дела» в Москве. Наконец, 17 марта 1775 г. манифестом Екатерины II все дела о пугачевском бунте были преданы «вечному забвению и глубокому молчанию».
Остается только прояснить недоумение А.Т. Болотова по поводу изменения процедуры казни палачом. Сошлемся на мнение Пушкина, изложенное им в «Истории Пугачева»: «Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников». Повеление это исходило от самой Екатерины II. По крайней мере об этом она писала князю Волконскому: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Недолжно быть лихим для того, что с варварами дело имеем». А конкретное предписание Екатерины – секретным образом и лишь на словах – было передано палачу через московского обер-полицмейстера Архарова: сначала отрубить Пугачеву голову и лишь после этого – руки и ноги. При этом строжайше запрещалось упоминать, что это «человеколюбивое» предписание исходило лично от императрицы.
Так или иначе, «облегченное» четвертование Пугачева и Перфильева стало последним официальным четвертованием в России и последней публичной казнью на Болотной площади в Москве.